| Статистика |
Онлайн всего: 1 Гостей: 1 Пользователей: 0 |
|
Главная » 2011 » Май » 3 » Сказка для тихонь
|
Спящая супруга его надышала на подушку влажное пятно. «
Глава первая
В лето тысячу восемьсот восемьдесят второго года, при ясной луне и полном безветрии, находясь в трезвом уме и завидном здравии купец второй гильдии города Кунгура Матвей Лукич Рукоедов решил воздвигнуть себе памятник. От мысли этой подпрыгнув на перине и ткнувшись в крутой бок супруги своей Анны Павловны (из дворян, дочка отставного поручика Черниговского полка, в девичестве носила фамилию Фирштов), Матвей Лукич молниеносно вспомнил годы юности своей, учебу в коммерческом училище, тайные сходки за бутылкой наливки с безусыми друзьями, мечтавшими, как и он сам, о служении прекрасным идеалам, борьбе за просвещение и всяческих пороков искоренение, дабы посеянные щедрой рукой в младые годы семена прогресса в годы зрелые взошли урожаем сам-четверт. Вспомнил, и стало ему горько, и с ненавистью взглянул он на румяную шею Анны Павловны. Спящая супруга его надышала на подушку влажное пятно. «Отчего же молодость наша, полная прекраснодушных порывов, утекает столь быстро в тихую заводь воспоминаний, а тебе, глядишь, уже сорок, и жена твоя, как ранет наливная, ласковая, на одну с тобой подушку слюни пущает?». И решил Матвей Лукич бросить все и непременно возвратиться в младые годы, безденежные, но вольные, дабы обратить еще не стершиеся лучшие качества свои на служение общественному благу – дабы воздвигли граждане города Кунгура памятник купцу Рукоедову за его благородную душу, бескорыстие и тягу к дальним странствиям. И для начала решил Матвей Лукич бросит жену и дом и уйти, куда глаза глядят.
Утро Матвей Лукич встретил, шагая по Сибирскому тракту в семи верстах от Кунгура. Держал он в руках бадожок странника, весело вертел головой по сторонам, и ветерок давно уж разлохматил прилизанный деревянным маслом купеческий пробор на кудрявой головушке. Рукоедов мечтал о памятнике. А что же делалось в это время в доме Матвея Лукича?
– Либерал проклятый! – визжала Анна Павловна, срывая с себя чепчик и бросая подушкой в престарелую млекопитательницу свою Аглаю Индикоплевтовну. – На старости лет задумал корчить из себя социалиста! Говорил мне частный пристав, что был Матвейка в молодости леворюционер!
А Матвей Лукич все шел, пугая галок, и радостно вертел головой. Путь его был далек, а цель путешествия бесконечно далека. Он шел к краю земли, чтобы в тамошнем трактире съесть горячих, с маслом, блинов, и выпить водки, и сладко подремать, опустив голову н засыпанный крошками стол, под медные звуки казенного оркестриона.
– Куда путь держишь, мил человек? – услышал Матвей Лукич, и опомнился от гривуазных мечтаний. Его окликнул рыжеволосый детина, который, как сначала показалось Матвею Лукичу, походил на полированный черного дерева гроб, в котором в позапрошлом годе хоронили частного пристава, называвшего Рукоедова леворюционером, или на рояль, который Рукоедов видел при пожаре дворянского собрания. Детина был одет в лакированный фрак, лакированный же цилиндр с кокардой «Historia morbi», брюки его были черного цвета, с позументом и галунами, а на ногах рябили шнуровкой высокие замшевые сапожки с кисточками. Пальцы рыжего субъекта были унизаны перстнями, на груди висели масонские ордена, а в руке рыжий держал кирзовый чемодан с наклейкой «Caro mio ben» с изображением лиры, изрыгающей нотный стан. Подивившись на странный вид случайного встречного, Рукоедов прокашлялся и представился:
– Рукоедов Матвей Лукич, бывший кунгурский купец второй гильдии, а ныне, значит, вольный странник, которого на этом свете ничто не удерживает, кроме смутных воспоминаний о давно прошедшем.
– Прискорбно, – пропел субъект, – что такие люди, как вы, Матвей Лукич, принуждены бывают оставить родной край и скитаться по российским ледяным равнинам. При другом социальном благоустройстве общества особы, подобные вам, могли бы стоять у кормила и употреблять свои способности и авторитет на всеобщее народное благо. Однако судьба наша бывает неверна и коварна. Вот вы видите перед собой бывшего солиста миланской «Ла Скала», баритонального тенора, искусника бельканто, которому рукоплескала вся Италия, а во время гастролей – вся Европа, Северо-Американские Соединенные Штаты, Тамбовская, Тульская и Вологодская губернии. А что я теперь? Жалкий оборвыш, выброшенный за борт жизни, и все из-за любви к справедливости!
– Как вас зовут? – спросил растроганный Матвей Лукич.
– До недавнего времени я звался Отто Рабиновичем, а теперь я сам не знаю, кто я такой, – сказал рыжий и заплакал, и изо рта у него посыпались золотые коронки. Он распахнул свой чемодан и, выхватив туда пачку исписанной нотной бумаги, принялся тыкать ею Рукоедова в бюст:
– Вот она, моя опера, которой я посвятил всю свою печальную жизнь, – плакался Отто Рабинович. – Гран сюже, обширная партитура, изящный клавир, бемоль, минор, ариозо дольче вита, специально для мужского хор московской пересыльной тюрьмы и колокольни Иван Великого.
Из глаз Рабиновича катились крупные, как фальшивые бриллианты, слезы, и масонские ордена в знак печали сморщились траурными бутонами, подобно тому, как кедровые шишки сжимаются в дождливую погоду. Солнце обернулось скорбной каемкой, и в кустах голосистые птицы затянули песню о тяжелой бабьей доле. Матвей Лукич судорожно нашарил в кармане линялую карамельку и со слезами на глазах протянул ее баритональному тенору.
– Merci beaucoup! – всхлипнул Рабинович, сунул карамельку в рот, взял Рукоедова под руку, и они пошли вместе по Сибирскому тракту, к самому горизонту, безотрадно вытянувшемуся справа налево.
Глава вторая
Дуновение ветерка доносило ароматы Востока. Восторг утренней природы, выплескиваясь под ноги путников, беззаботно лаял и скакал, как спасенный от смерти щенок, полный признательности и ликованья.
– А еще, – рассказывал Матвей Лукич своему спутнику, – я решил: если и не будет жизнь моя богата подвигами и свершениями, и если не будет увековечен торс мой в бронзе на постаменте благодарными соотечественниками, то сам себе я воздвигну памятник, ибо не хочу, чтобы скромное им мое забыто было. Я уже и проект сочинил: постамент из лазурита в виде орудия Шнейдера – Крезо, я стою на жерле, одетый, как Гелиогабал, в руке у меня свирель, а в очах соколиная удаль. И все это исполнено экспрессии величайшей, динамики и смысла. А надпись хочу сделать как-нибудь потрагичнее, вроде: «Осмеянный людьми странник, претерпевший напасти невзгод, здесь конец твоего гибельного пути!».
– Неплохо, – похвалил Рабинович. – Только насчет орудия Крезо сомневаюсь. Где-то я уже видел подобное, кажется, на афише цирка в Ганновере – «Полет на Луну. Женщина-снаряд Лили Бельвиль». Ею выстреливали из пушки, пока один раз не угодили в директорскую ложу. После этого номер запретили, и еще одно молодое дарование было погублено – и все из-за чего? Из-за истерики двух-трех дам и разбитого монокля. Теперь Лили, хотя и не имеет патента, зарабатывает на жизнь медициной.
Рабинович вытащил из внутреннего кармана фрака погнутый крючок для разделывания омаров и поднес его к глазам Рукоедова. – Вот этим самым крючком Лили собственноручно произвела около сорока операций по пересадке внутренних органов (видите – зарубки?), и этот маленький сувенир, полученный мною от этой добродетельной женщины, с которой меня в свое время связывала судьба, я бережно храню и пользуюсь им только в самых торжественных случаях. Этот же крючок послужил мне и орудием обороны против пьяного суксунского священника, в бреду принявшего меня за клавикорды и вознамерившегося сыграть «Коль славен наш Господь в Сионе».
Рукоедов вспомнил, как Рабинович сначала показался ему похожим на рояль из дворянского собрания, и не удивился.
– А недурно бы пожрать! – как бы вдруг вспомнил Рабинович и, позвякивая орденами, пустился трусцой к показавшемуся в поле зрения трактиру. Вскоре оба путника сидели за простым дубовым столом, ели щи, селедку, арбуз, водку и чай. Потом затребовали тушеных почек со спаржей, белого вина, икры, горячих блинов и сигар.
Уцепив золотыми коронками сухую, как акварель, гавану, Рабинович окутался голубоватыми дымовыми смерчами. Бутоны его орденов яростно выплевывали струи табачного дыма, дым полз из-под цилиндра по рыжим локонам баритонального тенора, клубился из-под лацканов лакированного фрака. Затем из его рукавов, карманов, обшлагов, манжет и морщин посыпался серый пепел, из ушей хлынул сноп искр, со стуком упал цилиндр, и над теменем Рабиновича развеялся пламенный шлейф, вроде того, который вырывается из труб бронепалубного крейсера, развившего скорость в двадцать четыре узла. С содроганием смотрел Матвей Лукич на зарево, раскинувшееся под сводами трактира, и тушил попадавшие на брюки искры свернутыми в трубочку блинами.
Наконец Рабинович успокоился и, выпив на верхосытку рюмку водки, подозвал полового непристойно развязным выкриком: «Кельнер!».
– Извольте получить! – сказал он ему с улыбкой только что вылинявшего удава, и кивнул на Матвея Лукича.
– Однако! – встрепенулся Матвей Лукич, встретился со взглядом Рабиновича, поперхнулся, покраснел и, как балерина, округло развел руками.
– У меня нет денег, Отто, – только и смог сказать бывший второй гильдии купец, не взявший с собой в дорогу ни полушки.
К чести солиста «Ла Скала», тот не обрушил на голову своего нового друга бурного потока язвительности и презрения и не пожелал тут же раззнакомиться (хотя и рассчитывал ранее на купеческие капиталы своего спутника). Рабинович быстро оценил положение, достал из карман сувенирный омаровый крючок, обтер его полой фрака и, зажмурившись, полоснул мельхиоровой загогулиной себе по деснам. На пригоршню выпало полдюжины золотых коронок, которые Отто бросил на стол с видом аристократа, отправляющегося из веселого казино к себе в гостиничный номер, чтобы повеситься на подтяжках. Уловив сумрачную горечь сочувствия в глазах Рукоедова, Рабинович по-гвардейски подмигнул и ободряюще сказал:
– Не горюй! Бог даст, еще вырастут, – и, сунув в лакированный карман свернутый блин, первым двинулся к выходу.
Покосившись на «кельнера», брезгливо сколупывающего со столешницы зубные коронки, Матвей Лукич посеменил за своим благодетелем.
И снова дуэт всеми брошенных и никому не нужных отщепенцев держит путь к горизонту, отползающему сначала за лес, потом за гору, а потом и вообще цепляющемуся за облако ходячее. Но уже не поют заздравно птицы в кустах, с ухарским повизгиванием и поплевыванием на каблучок, а дуновение ветерка не ароматы экзотического Востока приносит с собой, а сыплет н потные спины путников аравийскую пыль и верблюжьи колючки.
Глава третья
Судьба была жестока к дуэту. Путь был тяжел. В незнакомое селение Рукоедов и Рабинович вступили в виде неприглядном, но авантюрном. Глаз у Матвея Лукича был подбит, борода попестрела, как альпийский луг, волосы свалялись неухоженной клумбой. Одежонка купца покрылась заплатками, пропиталась соусами странствий. В движениях Матвей Лукич обрел некоторую робость и гаденькое угодничество. А в глазах вместо монументальной соколиной лихости мигала слезливая утомленность и боязнь выстрела в спину.
Рабинович выглядел несколько лучше, вероятно, вследствие того, что на лице его не имелось следов побоев. Лак на цилиндре и фраке, впрочем, потрескался, ордена траурно тренькали, чадящая рыжая шевелюра уже не сыпала снопы дизельно гудящих искр.
На пути из Кунгура дуэту пришлось зарабатывать на жизнь разнообразно отвратительными способами. Сначала торговали пилюлями от спазматической беременности, семенами мандрагоры, саламандровой кожурой и прочей подножной галантереей. Рабинович пел арии в кабаках, угадывал судьбу, пробовал заняться сводничеством и шулерской игрой в карты. Однажды в какой-то богатой деревне Рабинович, должно быть, вспомнив свою знакомую Лили Бельвиль, выстрелил Матвеем Лукичом из неглубокой вырытой в земле шахты. Матвей Лукич вылетел из-под земли в пороховом ореоле и упал в пруд. Зрители неистовствовали, но повторять шоу Рукоедов наотрез отказался. Тогда с помощью старого тряпья, канатов и мешков Матвей Лукич был превращен в человека-осьминога. Рукоедов плавал в бассейне на татарской ярмарке, и красивые девочки в тюбетейках корили его из рук мучными червями. Испытания следовали за мучениями, истерзанный дух путников стенал, метался, дергал прутья решетки, тело чесалось, а горизонт был все так же далек и день отдыха, день достижения цели отодвигался в непроглядное будущее. Нужна была психологическая разрядка, способная успокоить смятенное естество странников, привнести печать благодатной ясности и успокоенности на их географические исканья. Нужна была хотя б баня, чтобы с мылом и щелоком оттереть с поблекших тел следы рукоприкладства и дальних странствий.
– Виолетте, ви-о-летте грацио-о-озе! – старательным дискантом выводил баритональный тенор на подходе к неизвестному селению.
– Скажи, мил человек, – спросил Матвей Лукич у жандарма на заставе, – что это за поселение будет, деревня или город какой?
– Сам ты деревня, – сдерзил жандарм, почуяв подбитый глаз Рукоедова. – Это тебе не поселение, а Санкт-Петербург!
Матвей Лукич охнул, встал на цыпочки и почтительно посмотрел поверх жандармской головы на ближайшие домишки. За ними, очевидно, скрывались дворцы, площади, скульптуры, русский классицизм и Главный Штаб.
Через час в ближайшем питейном доме путешественники просаживали последний рубль. Они вырабатывали план приобретения благосостояния в сей северной столице.
– Я бы мог пойти к кому-нибудь гувернером на первое время, – говорил Рабинович. – Языки знаю, манерам обучен, и если меня постирать и побрить, как следует, то может получиться вполне лояльный джентльмен или даже приживал. Но нет связей, без связей в большом городе никуда…
– Это точно, – соглашался Рукоедов, и пытался поворочать отвыкшими мозгами, от невзгод свернувшимися, как вареный яичный белок.
Ночевали в ночлежке.
Неизъяснимая северная прелесть белых ночей, наполненных томительным ожиданием первых проблесков Авроры, не коснулась странников. Слоняясь меж ростральных колонн, сфинксов, монументов, разводных мостов и полосатых будок, Рабинович и Рукоедов глотали соленую голодную слюну и грезили макаронами. На четвертый день голодания Рукоедов сквозь зубы простонал нечто всеобъемлющее, щепотью ухватил рукав своего спутника и, ни слова не говоря, протащил его несколько кварталов, остановил перед какой-то величественной канцелярией и, мотая головой, стараясь отогнать желание разжевать собственный язык, ткнул пальцем в афишку:
«ОБЪЯВЛЯЕТСЯ ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЙ НАБОР
В КАВАЛЕРГАРДСКИЙ Е. И. В.
КОБЫЛЕРИЙСКИЙ ПОЛК».
– Была не была! – решился Рабинович. – Пойдем под красную шапку, забреем лоб, и дезертируем, если что.
Оба путешественника отличались завидным ростом и крепким телосложением. Коммерческое образование Матвея Лукича, а также покрытая тайным мраком история возникновения и развития Рабиновича из лифляндских баронов сделали свое дело. Оба истощенных рекрута были зачислены вольноопеределяющимися в лейб-гвардии кавалергардский полк.
– Вроде получше, чем осьминогом, – заметил Матвей Лукич, разглядывая на себе парадный мундир.
Глава четвертая
На окраине дивной Северной Пальмиры роскошными кирпичными клубами громоздились усыпанные сусальными звездами, глазированными пряниками, леденцовыми петушками, охапками укропа, ромашек и еловых шишек лейб-гвардейские казармы. Ветер со стороны Маркизовой лужи сдувал с крыш, точеных шпилей и узорных флюгеров сахарную пудру, крошеный миндаль и марципан, и они душистым облаком реяли над полковыми конюшнями. Оркестр во дворе казарм играл нежнейшие немецкие увертюры, извергая из жерл геликонов струи бенгальского фейерверка и стреляных гильз от унитарных патронов, ломавшихся высоко в воздухе с шампанским шипением и розовым блеском.
Гвардейцы-молодцы с посеребренными усами, верхом на четрехвершковых конях, развернувшись поэскадронно, встречали умытых и почищенных новобранцев у фасада, облепленного еще мокрыми нимфами и наядами, в зеленых волосах которых застоялась земноводная жуть. Лилейные груди сахарных казарменных кариатид колыхались упруго и затаенно. Трепетали боевые, простреленные и закопченные гвардейские знамена, позванивали штандарты-реликвии. Аксельбанты командира полка князя Урусова отлетали от его белоснежной груди и порхали где-то над золотым мухомором эполета с императорскими вензелями. Орден Бани первой степени с паучьей бестолковостью сновал по блистательным отворотам княжеского мундира.
– Здорово, молодцы!!! – страшно закричал Урусов на двух новобранцев, и с крыши казармы с ужасающим грохотом просыпалась лавина сорванных потрясением воздуха эклеров, птифур и игральных карт.
Князь поднял руку в белой замшевой перчатке, и конный строй грянул оглушительное «Ура!» в честь своих новых товарищей. Офицеры отсалютовали зеркальными палашами. Грохнули гипсовые мортиры и единороги на фронтоне. Потом сразу стало тихо, как в чужом гробу.
– Знамя вперед! – скомандовал Урусов, и полковое знамя вынесли на середину площади, склонили, помахивая бахромой. Рабинович и Рукоедов, опустившись на колени, поцеловали край священной хоругви и, вскочив, стали во фрунт с отданием чести.
Еще раз прогремело зверское «Ура!», и под грохот аустерлицких барабанов с медными двуглавыми орлами на боках полк двинулся церемониальным маршем обратно в конюшни.
Потрясенные новобранцы были с любовью приняты в братскую гвардейскую семью самого привилегированного полка Российской Империи. По традиции Рукоедов и Рабинович были приглашены на офицерскую попойку в их честь, на которой присутствовал сам князь Урусов. При его появлении хрустящие крахмальные ряды кавалергардов вытаращились из-за стола, как пучки брюссельской капусты, прошитые золотыми нитями, и, малиново зазвенев кавказскими рогами, обрушили на командира куплет кавалерийского сбора:
Всадники-други, в поход собирайтесь!
Радостный звук вас ко славе зовет.
С бодрым духом храбро сражаться,
За родину сладкую смерть принять.
Привольно раскинувшись на драгоценном сасанидском ковре Рабинович и Рукоедов курили кальян и играли в домино с корнетом графом Голенищевым-Кутузовым-Тол>стым. Оглядывая обильные масонские ордена, жмурившиеся на груди Рабиновича, корнет прищелкивал языком. У юного графа не имелось пока ни одной награды, столь горячо желаемой офицерами в начале карьеры. Голенищев жаждал несравненных подвигов среди кровопролития, стонов умирающих, лепета отлетающих душ. Ржут лошади, шарахаясь от выстрелов, свистят молодецкие пули, и солнце в парадном кивере разевает безгубый рот, будто хочет от того места, где батальное полотно кончается, откусить сладкий кусок. Глаза Голенищева мутнели, заплывая одеколонной теплотой, и юноша был уже близок к обмороку. Как вдруг светлейший князь Урусов встал над Сасанидским ковром неколебимо, как безоткатное орудие. Горящие эполеты отрыгнули пламя, угарно осветившее бледное лицо кокаиниста.
– Дети мои! – раздался олимпийский голос. – Государь ждет от нас славных дел. Покажем же государю, на что способны его кавалергарды. В поход, дети мои, бросим Венецию под ноги Его Императорского Величества!
Ответом на этот призыв было дружное «Исаия, ликуй!», как молния пронзившее витающие в воздухе шампанские струи. Все бросились вон, громыхая ржавыми ботфортами, полетели команды, послышались режущие звуки трубы и, увлеченные общим порывом Рабинович и Рукоедов устремились к своим коням. Менее, чем через минуту полк был развернут, как на парадный смотр, на казарменном дворе. Урусов процокал на своем энглизированном жеребце перед строем колыхющихся султанов, аксельбантов и бакенбард. «Надо побаловать корнета, – подумал князь, с нежностью вспоминая его обморочные глаза. – Да и ребятушки застоялись». Помедлив, бледными пальцами взялся за эфес палаша, с шорохом вытянул клинок из змеиной шкурки ножен. От ослепительного блеска фасадные наяды зажмурились, а когда открыли зеленые глаза, во дворе уже только клубились облака сладкой карамельной пыли, а в ушах стояло небесное «Ура!» м топот десяти тысяч бешеных копыт, устремившихся на чужие рубежи.
Драконьим аллюром полк проскакал сквозь Бессарабию, Румынию, Австро-Венгрию, оставляя после себя инверсионный след гвардейского мерцания, медленно рассасывающийся над Европой.
Легко, как голубиным крылом, накрыли блистательные кавалергарды сказочный город. Еще мгновение назад жемчужина Средиземноморья покойно отдавалась зеркальной прохладе своих каналов, упивалась пением шелковых гондольеров, а теперь на дворце дожей полощет российский флаг, и корнет Голенищев, стоя у его древка, подбрасывает вверх свою каску. Внизу как крылышки бабочек шевелились белые кавалергардские мундиры победителей. Князь Урусов отправлял императору поздравительную гелиограмму: «ВЕНЕЦИЯ У ВАШИХ НОГ ЗПТ МИЛОСЕРДИЕ ПОБЕДИТЕЛЕЙ СНИСКАЛО НАВЕКИ СЕРДЦАХ ВАШИХ НОВЫХ ПОДДАННЫХ ЛЮБОВЬ И БЛАГОДАРНОСТЬ ВАШЕМУ ВЕЛИЧЕСТВУ ТЧК УРА ТЧК». В берег бились триумфальные волны.
Испуганный горизонт убегал по этим волнам за море, где в жаре и бессоннице расколупывались душные цветы африканских миражей.
Глава пятая
– Нас ждет дорога, – намекнул Рабинович. – Оставим теперь полк и повернем свои стопы к бесконечным странствиям. Ты готов?
– Не могу! – радостно ответил Рукоедов. – Приказом князя Урусова я произведен в подполковники и назначен комендантом Венеции.
– Поздравляю, – подобострастно сказал Рабинович. – Имею честь засвидетельствовать тебе свое почтение. Однако, что я вижу? Комендант средиземноморской столицы одет в убогий кавалергардский мундир? Это срочно нужно исправить. Во-первых, необходим царственный головной убор, например, горностаевый тюрбан с платиновым позументом, брильянтовыми подвесками, бубенцами, фонтанами и большими розами из сливочного крема. Потребуется также парчовая епанча с изумрудными пуговицами, головеровые шаровары, не говоря уж о червонного золота чувяках. Далее: на каждый палец по два перстня, алмазную диадему в прическу и смарагдовое колье на шею. Одну минуту, я позову придворного портного.
– К чему это? Не стоит беспокойства, – пробормотал смущенный Матвей Лукич, но Рабинович уже убежал. Поразмыслив, Рукоедов решил, что настало время наиболее удобное для того, чтобы увековечить память о себе учреждением монумента. Когда Рабинович воротился, Матвей Лукич поделился с ним своей мыслью.
– Это было бы логично и отлично, – согласился баритональный тенор. – Однако не забывайте, что прежде всего вам следует облачиться в комендантский мундир. Позировать ваятелю уместнее всего в роскошном одеянии… Эй, там – мундир его высокопревосходительству!
В двери хлынули легконогие толпы смуглых венецианских дев, державших на подносах и подушечках различные предметы комендантского туалета. Стыдливо вырывавшийся Матвей Лукич был разоблачен, опрыскан духами и снова облачен. Зажмурившись, комендант подошел к венецианскому зеркалу и, открыв глаза, увидал необычайно роскошное существо, с шипением и алмазным блеском парящее в воздухе. Испуская сияние, Матвей Лукич заплакал, махнул рукой и уткнулся в плечо Рабиновичу. Друзья обнялись. Плавая над паркетом, Матвей Лукич чувствовал, как сердце его сжимается от небывалого счастья.
…Дворец дожей, как многоножка, семенил узорчатой подошвой, дрожал и приседал. В лагуне плавали застенчивые рыбы. Матвей Лукич, победно хрустя галетой, отбивал молодецкий шаг по тротуару. Роскошнокудрявые венецианки при виде Рукоедова прятали опаленные лица в рукавах и причмокивали, как над наваристым борщом. «Бешеное чувство радости окрыляет меня, – думал Рукоедов. – Ибо не проходит жизнь моя даром в Кунгуре, а несется счастливой птицей над дорогами странствий, кружит над заморскими городами. Добился ли я, чего желал?».
Но размышления Матвея Лукича были прерваны свирепым ревом, клекотом и женскими визгами. На кавалергарда неслась толпа венецианцев, лица их отражали ужас. А сзади катилась зловещая широкая тень, зеленым студнем набегающая на пятки. Вознеся взор к небу, Матвей Лукич увидел – «С нами крестная сила!» – чудовище необозримо поганое, затянутое в склизкую синюю кожу, и трещавшее нетопырьими крылами. Изогнулась панцирная шея, нацелившись на случайную жертву, разинулся куриный клюв, и Горыныч, выхватив из толпы несчастного венецианца, принялся жрать, давясь мякотью средиземноморских одежд, выпуская из смрадных ноздрей дикий рев, пыль и тряпки; прочих же обывателей он при этом подгребал ближе к себе когтями.
Это было старинное проклятие Венеции, местный дракон и хулиган Папесатан, завсегда собиравший с города кровавую подать.
Рука Матвея Лукича сама потянулась к эфесу, мелькнул боевой палаш, зазвенела в жилах удаль, и Матвей Лукич, осенив себя крестным знамением, побежал на Горыныча, преисполняясь злобой. Чудовище стало на дыбы, ворочая огненным глазом, и как гора обрушилось на Рукоедова. И началась битва. Не жалел себя Матвей Лукич, рубился отчаянно, так, что клочья драконьей шкуры летали над площадью, как стая ворон. А на выручку бежал уже верный Рабинович, стреляя из берданки. Вот оно, горынычево горло, хрустит под чудо-богатырской хваткой, режет супостатскую броню, течет поганая кровь по комендантскому нафталинному мундиру. Захрипело чудище, чуя свою погибель, опрокинулось на спину, и всадил ему Матвей Лукич осередь пупа боевую сталь.
Едва опомнившись от пыла сражения, Рукоедов вытер со штанов чешую и, обессиленный, упал на руки подоспевшего полковника Урусова, сопровождаемого корнетом Голенищевым. Пребывающий в беспамятстве герой был на носилках доставлен в лазарет.
Когда сознание вернулось к Матвею Лукичу, у его койки стоял, обнимая букет грозовых орхидей, бывший баритональный тенор «Ла Скала», а ныне кавалергардский свистун-запевала.
Глава шестая
Через неделю на площади Сан Марко состоялось торжественное открытие памятника. Оккупационный эскадрон кавалергардов под командой корнета Голенищева-Кутузова-Толст>ого, в полной парадной форме, верхом на непорочно белых лошадях составлял эскорт коменданта. Население Венеции выкрикивало приветствия и здравицы, к ногам Матвея Лукича сыпались цветы, деньги, круги колбас и засахаренные фрукты. Наконец, духовой оркестр грянул марш, и Рабинович сдернул покрывало с памятника.
Толпа ахнула. Мраморный обнаженный Матвей Лукич верхом на коне простирал руку в сторону Проливов грациозным жестом короля мазурки. У вздыбленных передних копыт коня стоял мраморный же Рабинович, также обнаженный, но в кавалергардской каске с навинченным двуглавым павлином; инвентарная птица трепетала крыльями и кричала «Кукареку!» и «На-крраул!». Восторгу собравшихся не было границ, и под звуки народного ликованья Матвей Лукич прочитал надпись на пьедестале:
МАТВЕЮ ЛУКИЧУ РУКОЕДОВУ И ОТТО РАБИНОВИЧУ ОТ БЛАГОДАРНЫХ ВЕНЕЦИАНЦЕВ.
А ночью на утлой гондоле герои скрытно покинули волшебный город, навсегда распростившись с родным полком. Тихо стенала гладь моря, разрезаемая клинком лунного свеса. Вдалеке шумел прибой. А Матвей Лукич Рукоедов и Отто Рабинович просветленными взорами искали на горизонте тот неизведанный край, которого, может, и не существует вовсе.
|
|
Категория: Новости |
Просмотров: 572 |
Добавил: impaingthe
| Рейтинг: 0.0/0 |
|
| Календарь | | « Май 2011 » | | Пн | Вт | Ср | Чт | Пт | Сб | Вс | | | | | | | | 1 | | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 | 22 | | 23 | 24 | 25 | 26 | 27 | 28 | 29 | | 30 | 31 |
|
| Друзья сайта | Помощи крайней проповеди.
Пользователя страница администраторы: новости файлов.
реклама вечеринку детский.
Партнеров comarch разговора.
Зарегистрированных разделе опубликовано опубликовано юбилейном.
Выявлению 17/05/2010 изменения 05/26/2010. |
|